Милостивый государь Сергей Васильевич,

Признаться, я долго сомневался, прежде чем приступить к этому письму. Начать с того, что в стране, где я получил воспитание и образование, Ваша фигура живописалась таким обилием черного, что и глаз было не видать – ведь для них потребовалась бы как минимум капля белил, а светлые цвета к Вашим портретам не выдавались в принципе. Пожалуй, равным Вам по степени омерзения представлялся лишь Евно Азеф, руководитель Боевой организации эсеров, признанный из ряда вон выходящим провокатором даже в те времена, когда в провокаторстве (и не без оснований) подозревали примерно всех.

Что знал я о Вас? Жандармский полковник, сатрап и палач, отметившийся в истории созданием «зубатовщины» – системы соблазнения полуграмотных фабричных рабочих, с целью отвлечь их от истинно пролетарских, то есть революционных задач. Гнусный интриган, коварно подпустивший к народу смертоносного попа Гапона и ставший таким образом главным виновником «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года. Нечистый на руку чиновник, отметившийся растратами казенных средств… Ненависть к Вам выглядела всеобщей; едва заслышав Ваше имя, принимались отплевываться и крайне-левые террористы, и самые махровые черносотенцы, и представители всего политического спектра, располагавшегося меж двумя этими полюсами.

Почти все это впоследствии оказалось ложью или клеветой, включая и жандармский чин: Вы ведь шли по сугубо штатскому маршруту, не так ли? Напротив, столичный Департамент полиции, в коем Вы совсем недолго – около 10 месяцев – заведовали Особым отделом, с Корпусом жандармов соперничал не на шутку. Так что в отставку Вас отправили надворным советником – это что-то типа армейского подполковника, не мелкая сошка, но и не великая шишка. Впрочем, не в чинах дело; чины, как я понял позже, Вас не интересовали вовсе. Ваш младший коллега Спиридович, дослужившийся, в отличие от Вас, аж до генерал-майорства, позже вспоминал: «Зубатов был бессеребренником в полном смысле этого слова, то был идеалист своего дела…»

Это же отмечали, как выясняется, многие знавшие Вас лично (Бельгард, Заварзин, Вильбушевич и др.). Да и Ваши ненавистники… – если сколупнуть с их отзывов толстую скорлупу бессмысленной ругани, слухов и тенденциозности и попытаться осмыслить небогатый фактами остаток, то и там нетрудно обнаружить невольное подтверждение слов Спиридовича.

Вы начали служить чиновником особых поручений в охранном отделении (или, как говорили тогда, «Охраны») Московской полиции в 1889 году; уже через пять лет стали заместителем, а спустя еще два года – начальником Охраны в Москве. Чин при этом, вследствие стремительности служебного взлета, имели небольшой, должности плохо соответствовавший: коллежский советник, где-то на уровне поручика. В октябре 1902 года Вас перевели из провинции в Петербург – заведовать Охраной в общероссийском масштабе. А уже в первых числах августа следующего года тогдашний министр внутренних дел В.К.Плеве уволил Вас в отставку – грубо, со скандалом, с ничтожной годовой пенсией и последующей высылкой под надзор во Владимирскую губернию. Иными словами, Ваша карьера продолжалась всего 14 лет и завершилась полнейшим крахом в тридцатидевятилетнем возрасте.

Но любопытно вот что: фактически Ваша опала закончилась менее, чем через год. В июле 1904-го фон Плеве был убит бомбой эсера Созонова и к руководству министерством, а значит, и страной (в те времена министр внутренних дел имел в России положение, близкое к статусу премьер-министра) пришли люди, высоко Вас ценившие: князь Святополк-Мирский и знавший Вас еще по Москве Д.Ф.Трепов, генерал-губернатор Петербурга с неограниченными полномочиями. Так вот: и они, и министр финансов граф Витте, из-за чьего соперничества с фон Плеве Вы и вылетели со службы, в один голос звали Вас вернуться к руководству Охраной, если не всем Департаментом. Вне всякого сомнения, Вас ждала блистательная карьера: ордена, дворянство, генеральство, министерство…

Но Вы не вернулись, невзирая на все уговоры. Почему? К сожалению, Вы оставили мало письменных свидетельств: несколько статей в монархической газете «Гражданин», датированных 1906-1907 годами, открытое письмо с опровержением совсем уж хамской клеветы (также в 1906-ом) и большую статью под названием «Зубатовщина», написанную в 1913 году, но опубликованную уже после Вашей смерти в апрельской книжке альманаха «Былое» за 1917 год. Ну и еще несколько частных писем – в том числе, переписка с В.Бурцевым, прославленным охотником на провокаторов, разоблачившим самого Азефа.

Наверно, это можно объяснить двумя обстоятельствами. Прежде всего – Вашей законопослушностью: как бывший работник Охраны, Вы чувствовали себя обязанным всякий раз получать разрешение полиции на публикацию статей, так или иначе касавшихся Вашей прошлой оперативной деятельности. И второе (по порядку, но не по значимости): яростная реакция неприятия, сопровождавшая появление Вашего имени на любой печатной странице; неприкрытая, с пеной у рта, ненависть и справа, и слева. В результате, Ваша деятельность на ниве публицистики прекратилась, едва начавшись. Но кое-что все-таки осталось.

Вот как Вы сами объясняете свой отказ вернуться на службу: «Вышвырнув меня, Плеве оказал мне неоценимую услугу. Гордость и совесть никогда бы не позволили мне кинуть дело в тяжелую для него минуту. Я либо продолжал бы терзаться, либо попал бы под браунинг».

Вряд ли Вы боялись браунинга, иначе не шли бы с такой легкостью на частые конспиративные встречи, каждая из которых могла по тем временам закончиться смертью. Одна только Маня Вильбушевич, по ее собственному свидетельству, дважды держала Вас на мушке. Все дело тут в гордости и совести. Чем же Вы так терзались всего несколько месяцев после переезда в Петербург, на высокую должность, с которой связывали столько надежд? Факты говорят о Ваших принципиальных разногласиях с министром – тем самым фон Плеве, который перетащил Вас в столицу.

Вы знали о его репутации крайне жесткого политика, а потому предварительно заручились согласием на программу, которую успешно осуществили у себя в Москве и теперь собирались распространить на всю Россию. Видимо, это и было Вашим условием вступления в должность – условием, принятым фон Плеве летом 1902-го и нарушенным им же к весне 1903-го, когда министр потребовал распустить созданную с Вашей подачи Еврейскую Независимую Рабочую Партию (ЕНРП) и разогнать Ваше любимое детище: первые, едва зародившиеся рабочие профсоюзы.

Но главное, что должно было терзать Вас больше всего, – это обещания, нарушенные лично Вами. Ведь первые профсоюзные активисты, такие, как М.Вильбушевич и вождь одесской стачки Г.Шаевич, верили, что действуют под Вашим прикрытием. Так оно и было, пока резкая смена настроения фон Плеве не обесценила все Ваши заверения. Положившиеся на Вас люди были арестованы, осуждены, отправлены на каторгу. Отсюда и терзания.

Вы бросились к министру и нарвались на окрик. Он взял Вас отнюдь не из-за того, что Вы полагали главным в своей работе – организацию легального рабочего движения. Это фон Плеве полагал социалистическими фантазиями. Вы требовались ему как признанный специалист охранного дела, доказавший свою квалификацию полной – до стерильности – очисткой Москвы от народовольцев и эсеров. Этим, с его точки зрения, Вы и должны были заняться в масштабах всей страны, отложив в сторону свою любимую игрушку.

Как поступил бы в такой ситуации нормальный чиновник? Конечно, смирился бы – против министра не попрешь, особенно против такого всесильного. Но Вы не смирились, а отправились за помощью к графу Витте – извечному сопернику фон Плеве. Это был отчаянный шаг, за который Вы и поплатились, едва лишь факт вашей встречи стал известен начальству.

Год спустя, когда Трепов и Витте звали Вас вернуться, Вы уже не верили ничьим обещаниям. Нет, не обещаниям карьеры – карьера волновала Вас меньше всего; обещаниям поддержки тех самых «фантазий», которые воспринимались Вами отнюдь не как уступка социалистам, а как единственный шанс на спасение монархии. В конечном счете, Трепов и Святополк-Мирский тоже намеревались использовать Вас исключительно как мастера сыска. Понимая это, Вы писали в одном из писем к Бурцеву: «Мне бы пришлось опять сосредоточиться на репрессии, а это ещё менее прежнего могло удовлетворить меня, ибо не в ней, по-моему, лежит суть дела» .

Ваша беда, Сергей Васильевич, заключалась в том, что Вы были не просто идеалистом, но одиноким идеалистом. Да Вы и сами это знаете, слышали от весьма проницательного человека:

«Кратко, сильно, метко, без каких-либо фактических передержек и извращений, с истинно-русской сметкой, определил суть зубатовщины и возможное ее будущее покойный Савва Тимофеевич Морозов, пожелавший через общего знакомого вторично повидаться со мной у Тестова после пресловутой чашки чая, на которой оказался он присутствовавшим в числе других [накануне Вы встретились в ресторане Тестова с дюжиной крупнейших московских промышленников, недовольных созданием профсоюзов – НК]. Свидание это происходило втроем и затянулось на всю ночь. В конце концов он заявил: «на основании нашей беседы я составил себе убеждение, что затеянное Москвою дело носит резкий отпечаток вашей личности: ваших архи-монархических и политических верований, ваших, не вошедших еще в обиход, экономических взглядов, ваших страстных упований на деятельно-благожелательную мудрую и сильную власть, вашего пылкого отношения к делу, и в этом серьезный недостаток всей постановки вашей системы: без вас она не пойдет»…
Помню, слова эти, как варом, меня сварили и… оказались впоследствии вещими. Вот где действительно была зарыта собака у зубатовщины».

Вот, исписал уже три страницы, а к делу так и не приступил. Я ведь решился на это письмо вовсе не для того, чтобы изложить факты Вашей биографии – что нового они могут сообщить Вам? История Вашей жизни интересует меня прежде всего с моральной точки зрения – отсюда и цель письма: возможно, Вы не откажетесь прояснить некоторые туманные моменты.

Видите ли, Сергей Васильевич… Чем больше я знакомлюсь с жизнеописаниями так называемых революционеров – народовольцев, эсеров, бундовцев, эсдеков и прочих молодых людей, сидевших напротив Вас по другую сторону стола в кабинете Бутырской следственной тюрьмы, тем больше убеждаюсь в их абсолютной, в чем-то даже отчаянной аморальности. Я не могу даже назвать их бесами вслед за Ф.М.Достоевским; приверженность дьяволу все же подразумевает мораль – пусть и со знаком минус, но хоть какую-то. Здесь же – полная, звенящая пустота, словно у людей вырезана некая часть головного мозга (или что там у нас отвечает за различение добра и зла).

История написана победителями; возможно, поэтому мы воспринимаем фигуры Нечаева, Дегаева, Азефа, Парвуса, Гапона, Вильбушевич как нечто из ряда вон выходящее, как некую чудовищную флуктуацию на общем благообразном фоне идейных радетелей народного блага. Но печальная правда заключается в том, что в те годы вся конспиративная антигосударственная деятельность была так или иначе связана с предательством, двурушничеством, убийствами, провокациями, нравственным беспределом. Быть двойным, а то и тройным агентом считалось в порядке вещей; сегодня такой революционер мог получить свои тридцать сребреников в Охране, назавтра бросить бомбу в городового, а еще через день – застрелить собственного товарища и, вернувшись домой, написать донос, свалив убийство на другого…

Вы ведь и сами прошли через это, правда? Известно, что после беседы с начальником московского охранного отделения Бердяевым Вы, по крайней мере, несколько месяцев работали под прикрытием, внедрившись в местную организацию «Народной Воли». Ведь это именно Вы внесли существенный вклад в ее окончательный разгром, не так ли, Сергей Васильевич? Потом Вы писали Бурцеву: «Справедливость требует добавить, что в кратковременный период контр-конспиративной деятельности (несколько месяцев) имело место два-три случая, очень тяжёлых для моего нравственного существа, но они произошли не по моей вине, а по неосмотрительности и из-за неумелой техники моих руководителей».

Иными словами, презренное доносительство, обман доверившихся Вам людей (какими бы они ни были) оставили неприятный осадок и в Вашей душе. Что же побудило Вас согласиться с предложением Бердяева? Угроза высылки из Москвы? Вряд ли это могло испугать Вас, позднее без колебаний отказавшегося от куда более высокого положения в обществе. Возможно, на Вас повлияла ситуация в стране: с перевернувшего Россию убийства Александра II минуло тогда всего пять лет, причем «Народная Воля» и не думала прекращать террор, ликвидировав генерала-майора Стрельникова и инспектора петербургской Охраны подполковника Судейкина, а также готовя покушение на нового царя…

Возможно и так, хотя мне кажется, что в ту пору Вы еще не были столь ревностным архи-монархистом (как Вас впоследствии охарактеризовал Савва Морозов) – напротив, исповедовали нигилизм, пусть и всего лишь «культурный», не распространявшийся на политику. Да и Вы сами, объясняя позже своё согласие стать агентом Охраны, ни словом не упомянули монархистские убеждения, хотя именно ссылка на них могла бы придать Вашему шагу выгодный флер «борьбы за идеалы».

Как это ни парадоксально звучит, но, скорее всего, Вами двигала личная обида (все те же гордость и совесть): Бердяев предъявил доказательства того, что друзья-революционеры используют Ваш дом в качестве конспиративной квартиры – используют обманом, без Вашего ведома, за Вашей спиной, подвергая опасности не только Вас, но и Вашу семью:

«…Мне поведали, как «пользовались моими услугами» криво улыбающиеся господа: они обратили нашу библиотеку в очаг конспирации, очевидно, считая себя вправе, за благостью своих конечных целей, совершенно игнорировать мою личность, стремления, волю и семейное положение. Я оказывался в глупейшем и подлейшем положении».

Именно поэтому Вы (по Вашим же собственным словам) дали себе «клятву бороться впредь всеми силами с этой вредной категорией людей, отвечая на их конспирацию контр-конспирацией, зуб за зуб, вышибая клин клином».

Не слишком ли бурная реакция на коварство «красных иезуитов»? Ну, тут следует учесть, во-первых, пылкий молодой возраст – Вам ведь было тогда всего 22, а, во-вторых, фирменную зубатовскую чувствительность к нравственным проступкам (здесь самое время вспомнить и Ваши более поздние терзания, помешавшие вернуться на службу). Результат: Вы решили отплатить иезуитам той же монетой, стали контр-конспиративным агентом и, со свойственной Вам эффективностью, уже через два года не оставили от «Народной Воли» камня на камне.

Я не вижу, отчего бы не поверить этому объяснению. Непонятно другое: когда именно свершился в Вас поворот от нигилизма к страстному монархизму? И почему именно туда? Вы ведь были истинным книжником, Сергей Васильевич, и помимо любимого Писарева кого только ни читали: и Ницше, и Чернышевского, и Кропоткина, и Маркса, и Спенсера… Отчего же эта обильно сдобренная новейшими идеями почва породила столь махрово-атавистический цветок? Монархию ведь тогда уже только ленивый не хоронил.

Вот этот момент я и просил бы Вас прояснить. Если, конечно, не затруднит. Судя по воспоминаниям современников, Вы на эту тему говорили довольно охотно: даже недалекому Гапону – и то пытались втолковать. А коли Вы не в настроении пускаться в длинные рассуждения, то хотя бы кивните – или, напротив, головой покачайте. Потому что есть у меня версия, которая кажется мне довольно правдоподобной: Вы просто разуверились во всех книжных идеологиях.

Дело в том, что по долгу службы Вы получили уникальную возможность наблюдать адептов этих теорий во всей красе их практического воплощения. Вы стали свидетелем их уродливой подноготной, их мелкого соперничества, лицемерия, лжи, предательства, цинизма. У этих людей буквально не было за душой ничего святого – ничего, кроме их Идеи. Не исключено, что для кого-нибудь другого это послужило бы достаточным оправданием – но не для Вас, с Вашим обостренным чувством ответственности и нетерпимости к обману. В какой-то момент Вы осознали: никакие обещания всеобщего счастья в будущем не могут оправдать подлости настоящего. А Ваши бывшие друзья по нигилизму демонстрировали именно подлость.

Не правда ли, весьма знаменательный парадокс? Работник тайной полиции, самой сутью своей должности поставленный обманывать, провоцировать на измену, выплачивать награду предателям, ломать людей на допросах – именно он отказывается плыть по главному идейному стрежню времени, забраковавшему, отринувшему, отбросившему в прибрежный мусор «старую отжившую» мораль! Но мне отчего-то кажется, что такова была причина случившейся с Вами перемены. Кивните, Сергей Васильевич, что же Вы молчите?

Вокруг Вас бурлили взбесившиеся водовороты «новых ценностей», утягивая в свои омуты всех – и образованную, падкую на дешевый радикализм молодежь, и растерявшуюся власть, и угрюмую, неграмотную массу. Но Вы были слишком умны, чтобы не разглядеть ложь этих «истин» и слишком независимы, чтобы закрыть на это глаза, назвать ложь правдой и двинуться под ее знаменем вместе со стадом единомышленников, как это сделали другие, менее честные умники. Сначала Вами двигало естественное недоумение: почему бы не устроить дело сообразно здравому смыслу?

«Попадаясь с прокламациями, так называемого, «частного характера», т.е. с такими, в которых излагались одни только бытовые непорядки, без какой-либо революционной фразеологии (дурная основа, придирка мастера и пр.), но внизу которых значилась обычная революционная подпись (такой-то союз Российской социал-демократической рабочей партии) с приложением печати партии, рабочие эти попадали в удивительное и непонятное для себя положение: в охранном отделении интересовались вопросом, от кого такой рабочий получил прокламацию, где достал ее, принадлежит ли он к издавшему ее преступному сообществу; а рабочий сворачивал все время разговор на содержание листка, на мастера, основу и пр. Когда ему замечали, что это к делу не относится, он раздражался, твердил, что в охране не хотят знать правды, что чины ее принадлежат к одной шайке с богатеями и пр. При наличности такого конфликта между правдой реальной и правдой формальной, становилось невозможным положение самой администрации. Подобного рабочего, взятого на месте преступления, надлежало бы выслать [в соответствии с циркулярами министерства – НК ], а он, в сущности, оказывался политически невинен, как младенец. Мало того, вслед за его арестом, являлась его жена с ребятами и плакалась, что ей с семьей есть нечего. Создавалась настоятельная необходимость серьезно разобраться во всей этой путанице…»

В самом деле, логично ли высылать токаря в Сибирь, если он всего лишь жалуется на мастера? Разве печать и подпись партии эсдеков на листовке с требованием отставки этого мастера делают эсдеком самого рабочего? С этого Вашего недоумения и начались в России профессиональные союзы… Увы, Вы слишком опередили свое время: в Вашем начинании были заинтересованы лишь сами рабочие – неграмотные, неорганизованные, а потому лишенные реального веса в общественном дискурсе. Их попросту было некому защищать в прессе и в коридорах власти: «революционеры» воспринимали профсоюз как конкурента в борьбе за влияние на фабриках; владельцы заводов боялись стачек. Даже мафия – впоследствии безраздельная владычица профсоюзов – к тому времени еще не народилась, чтобы протянуть им руку помощи.

Вас ненавидели и слева, и справа – за что можно было уцепиться, на что опереться в сумятице накатывающейся катастрофы, приближение которой Вы почувствовали раньше других? Можно ли упрекнуть Вас в том, что единственной действительно объединяющей ценностью, единственным шансом на мир, единственным третейским судьей, способным подняться над самоубийственной схваткой, показалась Вам монархия? Да, Ваш выбор выглядел весьма ненадежным, но все остальное было еще хуже. И, определившись, дальше Вы действовали со всей страстью цельной натуры, ни разу не усомнившись в своем идеале, ни разу не отступив от него. Это ведь о монархии Вы написали в 1908 году: «Я готов иссохнуть по ней, сгинуть вместе с нею» . И Вы доказали это не только своей жизнью, но и своей смертью, застрелившись 2 марта 1917 года, немедленно по получении известия об отречении царя.

За несколько минут до этого Вы обедали с семьей. Вбежав в кабинет на звук выстрела, Ваш сын, помимо соответствующей событию картины, нашел на письменном столе записку с необходимыми практическими распоряжениями и просьбой никого в случившемся не винить. Никого не винить… В самом деле, не обвинять же в Вашей смерти век ушедший, начисто выхолостивший смысл человеческой морали, поправший ценности жизни, товарищества, любви, доброты, променявший их на эфемерные сказки о Сверхчеловеке и Пролетарском Братстве? Ужасный век, ужасные сердца…

Но еще страшнее был век грядущий, век торжества Ваших противников, век расплаты обольщенного ими человечества. Не его ли боялись Вы, бесстрашный человек, боялись не за себя – за обожаемого сына? Что сталось с ним? Погиб в кровавом месиве Гражданской, сгинул в ледяном аду Колымы, пал безымянным пушечным мясом Второй мировой? Или ему посчастливилось выжить – в коммунальных склоках советской кухни, а то и на чужбине – за рулем парижского такси, среди духанов стамбульского базара?

Кто знает, кто расскажет, кто оплатит чудовищный этот счет? Да и возможно ли его оплатить?

С сочувствием и симпатией,
искренне Ваш,
Несвоевременный Корреспондент

Бейт Арье, октябрь 2012

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>